О блокаде Ленинграда вспоминает очевидица тех страшных событий, живущая сейчас в наукограде Кольцово.

Нину Ивановну (справа) поздравляют с 85-летием в Венгерово.

Нина Петровна (Репова) Гуляева живет в Кольцово не так давно. Ее второй родиной после эвакуации из Ленинграда стало новосибирское село Венгерово. Много лет Нина Петровна работала там главным бухгалтером районной больницы, земляки знают ее и как поэтессу, сложившую немало стихов о венгеровской земле.

—В 1932 году 19 апреля Репова Евдокия Филипповна ехала из Ленинграда в деревню на Волгу к своей тёте Прасковье, рожать. Её сопровождала сродная сестра Мария. Схватки начались ещё в дороге; переступив порог дома, Евдокия почти сразу родила девочку — это появилась на свет я.

Дома, в Ленинграде, с папой Реповым Петром Васильевичем остались мои сёстры — Галя (6 лет) и Зоенька (один год и 7 месяцев), которая лежала на обследовании в клинике профессора Павлова. Ей предстояла операция. Мама должна была находиться с ней.

—Хорошую девочку родила, Евдокия, такая же будет терпеливая и выносливая, — говорила бабушка Прасковья. Пасхальную неделю мама провела в деревне, оформила документы, окрестила меня и уехала в Ленинград. Я осталась в деревне с бабушкой. В 1937 году мама родила Геннадия, моего братика.

Папа окончил курсы шофёров и работал на заводе. Его приняли в ряды КПСС и направили учиться на курсы багермейстеров. Городу нужно было топливо — дешёвое и близкое. Решено было открыть торфоразработки в Паргалово. В 1937 году меня от бабушки забрали домой.

Мне очень нравилось, с каким уважением относились люди к папе. Он помогал всем, кто обращался к нему за помощью. Для меня он был самым честным, сильным, справедливым и добропорядочным человеком. Потом я поняла, что он ещё строгий и требовательный.

Бабушке исполнилось 90 лет, она очень скучала без меня и болела, поэтому папа по просьбе мамы перевез бабушку к нам. Жили мы на 3-й линии Васильевского острова, в доме №26, кв.10 на четвертом этаже пятиэтажки.

Рано утром 22 июня 1941 года папу вызвали в военкомат — началась война; папа ушел на фронт. В августе маме позвонили и сказали, что мы можем увидеть папу. Он приехал получать танки на Кировском заводе. Утром рано мы все расположились на пустых ящиках у ворот завода.

Накрапывал дождик, дул холодный ветер. Из ворот вышел мужчина и спросил, к кому мы. Через несколько минут он вынес плащ-налатку. Мы сидели вокруг мамы под палаткой. Галина осталась под зонтиком, Я плотнее прижималась к маме, чувствовала ее тепло и думала, как хорошо, что она есть у меня и что она рядом. Вдруг раскрылись ворота завода и на площадь с лязгом выкатились танки.

Помню номера КВ: 32,33,34… На их броне еще не высохла краска. Завод работал на войну. Из люка переднего тапка вылез высокий человек в шлеме и черном комбинезоне. Сбоку у него на ремне были планшетка и кобура. Это был папа. Он сказал:

Евдокия, будь умницей, советуйся с бабушкой Прасковьей. Она мудрый человек. Девочки, вы уже большие (Гале 14 лет, Зое 11 лет, да и мне десятый год шел) и можете помогать оборонять город, где потребуется и на что хватит сил. Здесь будет очень тяжело, держитесь вместе, — быстро простился, и они уехали. Галя пошла в военкомат, проситься на фронт.

Но ее направили работать на стайке в мастерскую ремесленного училища. Мама на оборонных работах копала землю. Мы с Зоей дома ухаживали за больной бабушкой и маленьким братом. Выходили во двор и вместе со всеми носили песок и доски на пятый этаж. Пока стояла хорошая погода, сгребали сухой песок и заносили в подъезд в угол напротив лестницы.

Мама приходила домой усталая, с лопнувшими мозолями на руках. Зоя отмывала ей руки марганцовкой, а я дула ей на мозоли, бинтовала, гладила, прижималась к ладоням щекой. Кажется, что чувствовала ей боль. Бабушка нас маме хвалила, что мы все успеваем по дому и что не отказываемся во дворе работать. Даже Гена за нами увязывался и с ребятишками сгребал в кучи сухой песок, а ему было всего 4 года. Мама, довольная, гладила нас по головкам забинтованными руками. Зое это не нравилось, но мне любая мамина ласка была мила. Её я принимала, как награду. Наверное, потому, что 6 лет я жила у бабушки и была лишена материнской ласки.

8 сентября 1941 года начались бомбёжки. Выли сирены, гудели самолеты, визг летящих бомб, взрывы, страшный грохот, дым пожарищ. В бомбоубежище мы ходить перестали, бабушка болела, а я без неё идти не соглашалась, и остальные не стали ходить, чтобы быть всем вместе. Сначала было очень страшно, но потом привыкли. Ко всему человек привыкает.

Начались холода. Сгорели Бадаевские склады с запасами продуктов. Мы ходили туда после и соскребали землю, пропитанную маслом и расплавленным сахаром. Потом эту землю кипятили, отстаивали и пили эту жижицу (мы её называли бадаевский кофе) — хоть какие-то питательные вещества для организма. Потом бомбы попали в электростанцию, отключили тепло, воду, свет, канализацию. При бомбёжках содрогалась земля, скрипели стены, с них осыпался иней.

Умерла бабушка. Она заранее со всеми простилась, помолилась и сказала, что будет умирать и чтоб её не тревожили. Сказала, во что её одеть, в какое одеяло зашить (гробов не было). На одеяло пришивали белую тряпочку, на которой писали адрес, фамилию, имя, отчество, дату рождения и смерти.

Однажды пришёл к нам дядя Миша Збруев, муж маминой сестры. Они жили недалеко от нас в доме № 22, кв. № 5. Он был оставлен в Ленинграде сапёром по обезвреживанию бомб замедленного действия. Принёс два полотнища брезента и попросил маму сшить их на ручной машинке в одно полотно. Оно нужно было для отгораживания места работы. Их в отряде было 12 человек (потом они почти все подорвались на неразорвавшейся бомбе).

Мама была уже очень слабая. Она сказала, что сделает, если хватит сил. Мама сидела на диване в подушках, перед ней на табуретке стояла машинка, которая строчила, как пулемёт, с трудом пробивая мёрзлую ткань. Мы с Зоей стояли на коленках и поддерживали голыми руками холодный, как лёд, брезент, из варежек он выскальзывал. Мама часто останавливалась, минутку отдохнув, опять начинала шить. Нам не хватало силы удерживать тяжёлые полотнища. Казалось, что этому не будет конца, но было надо, и мы дошили. Теперь, когда мне приходится делать трудную работу, я вспоминаю, как мы шили брезент, и работа кажется уже нетрудной.

Щедокова Аннушка, наша соседка по квартире, перевезла к себе двух сестёр и брата (Оле 17 лет, Толе 14, Дусе 12). Родители их умерли, и они сами уже были дистрофиками и не поднимались. У нас был большой бабушкин самовар, а в комнате у Анны — камин. Она предложила собраться вместе в одну комнату.

Анна с Галей ходили на работу (Анна работала в типографии). Потом закрыли мастерские ремесленного училища, закрыли и типографию. Анна с Галей ходили на крышу дежурить, стояли в очереди за пайком и ездили на Неву за водой. Стала подниматься мама. Она разогревала самовар, если было чем, всё пожгли, в том числе большую библиотеку.

Мы с Зоей ухаживали за больными: Зоя следила за чистотой, а я протирала мокрой марлей лицо и руки, приговаривала, как раньше это делала бабушка: «Помоем личико, помоем ручки». Дуся очень тосковала по своей матери и просила Зою спеть ещё раз песню о маме. Зоя тихо запевала: «Мама, всюду вижу я образ твой, мама, ты сияешь такой красотой…».

Потом Дуся пропела любимую песню своей мамочки: «Расшумелся ковыль, голубая трава…». Пела очень тихо с остановкой — не было уже сил даже говорить. Потом отвернулась к стене, сказала: «Мама» и уснула. Пришли Аннушка с Галей, принесли пайку хлеба, разделили, мама нагрела воду в самоваре и стали будить Дусю, но она была уже мертва. Дусю тоже увезли на саночках на кладбище «Волково». Там в дощатом помещении было много трупов, зашитых в одеяла и простыни и сложенных штабелями.

Однажды Галя несла воду по лестнице, ступени были покрыты льдом, поскользнулась и разлила воду. Мы с Зоей пошли посыпать песком лестницу, ноги не держали, и я скатилась на лестничную площадку второго этажа. Боли я совсем не чувствовала (чувствительность вернулась только, когда эвакуировались и стали получать усиленный паёк).

Ходить я совсем перестала. Пайку опять урезали. Иждивенцы стали получал 125 граммов хлеба. Гале стало трудно ходить, и мы ей стали отрезать кусочек побольше — боялись, если она сляжет, мы все умрём. В январе врач мне в карточку записала «третья стадия дистрофии».

В конце января я умерла. Галя пошла за врачом в детскую консультацию. Мама с Аннушкой стали растирать мне грудку и лить немного в рот тёплой воды. Пришла врач, осмотрела. Послушала и сказала, что я умерла от полного истощения всего организма.

Меня начали переодевать. Где-то рвануло, тряхнуло, и меня выронили на пол. Я икнула. Напротив стояла кровать, где спали Оля с Толиком. «Она живая», — сказал Толик. Меня опять начали приводить в чувство. Я услышала печальную песню. Кто-то поёт, кто-то плачет. Потом опять тихо. Я начала напрягать слух и услышала плач. Аннушкин голос нараспев говорил: «Милый мой комментатор, кто же будет комментировать воздушные бои?». (Это Анна меня так называла. Когда у меня ноги ходили, я подлазила под занавес светомаскировки к окну и рассказывала, как идут бои. Однажды упала бомба, и взрывной волной в приоткрытую форточку выбило внутреннее стекло. Мелкие осколки поранили правую руку, а один осколок проколол правую ноздрю. Зоя тогда пошутила: «Любопытной Варваре нос оторвали». После этого мама запретила подходить к окну.) Анна плакала и говорила такие хорошие слова обо мне.

Мне хотелось открыть глаза, но они не открывались, хотела пошевелить руками — не получалось. «Смотрите, у неё дрогнули реснички!» — не унимался Толик. Мама опять стала растирать мне грудку, и на лицо мне капнули слёзы. Я хотела сказать, чтобы она не плакала, и у меня шевельнулись губы. «В какое одеяло её зашивать будем?», —спросила Галя. Мама засмеялась и сказала, что я просыпаюсь от смерти.

В тот же день мама отправила Галю к женщине, которая хотела купить у неё беличью шубку. За шубку Галя получила вязанку дров, 2 кг пшена, бутылку оливкового масла. Это было для нас спасение. Больше у нас ничего не осталось ценного, чтобы обменять на продукты. В феврале умер Толик. Он рассказал сон, что ел печёную картошку. «После войны поеду в лес и напеку картошки», — сказал он, потом уснул и не проснулся. Оля умирала весной. Она болела. Какая она была красивая! Анечка сидела рядом и плакала.

Город готовился к уличным боям. На углу нашей линии стояла башня и вокруг неё лежали мешки с песком. Окна были заделаны кирпичом и оставались смотровые щели. Эвакуировали из города детей. Маме предложили нас троих эвакуировать с детским садом, но мама с Галей не согласились, и мы поехали все вместе. Когда на барже переправлялись через Ладожское озеро, оно большое как море, налетел немецкий самолёт и сбросил бомбы, они упали в воду, и взрывной волной смыло нашу сумку. Там были ложки, вилки и фотоальбом довоенных лет. Ни одной фотографии бабушки Прасковьи не осталось.

От Ладоги до станции Чаны мы ехали поездом в двухосных товарных вагонах, приспособленных для перевозки людей. К составу были прицеплены два пассажирских вагона с тяжело раненными военными. В наш вагон зашёл военный врач и попросил помочь ухаживать за ранеными. Пошла наша Галина. Ей уже шёл шестнадцатый год, и она была взрослая. На остановке она принесла нам целую наволочку окровавленных бинтов стирать. Тётя Наташа грела воду. Мама стирала и просушивала, мы с Зоей сидели на нарах и скручивали бинты в рулончики. Зоя меня заставляла расправлять, так как у меня руки были очень опухшие. Сверху на кистях ног и рук были под кожей пузыри с жидкостью, и они тряслись при движении. Зоя смеялась, что я как утюгом бинты разглаживаю. Гена рулончики складывал в наволочку. Все были заняты делами. Переехали Урал. На остановке к нам в вагон пришёл военврач. Он принёс котелок с гороховым супом.

— Где мои помощники? — спросил он. Мы трое сидели рядышком, свесив ноги.

— Кто Нина? — наверное, Галя что-то рассказала ему. Я подняла вверх руку. Рука тонкая, а кисть как у боксёра перчатка цвета молочной сыворотки. Лицо без мышечной ткани. Щёки впалые, в складках кожи. Он заплакал. Заплакал человек, который видел людей умирающих, искалеченных. Значит, я была страшнее страшного.

Мы ехали в Алтайский край, но в Чанах в наш состав стали грузить лошадей, сено и новобранцев. Подъехали грузовые машины с новобранцами. Ребята-шофёры подошли к нашему вагону и стали разговаривать. Говорили, как у них хорошо и какие красивые места в Венгеровском районе. Мы решили сойти с поезда и поехать туда.

В эвакуации тоже жилось не сладко, но не было войны. Народ разный, но в основном хорошие люди. Летом пололи и продергивали сахарную свёклу и турнепс. Сгребали сено. Осенью на несколько дней останавливали занятия в школе, и ученики копали совхозную и свою картошку.

Я так радовалась жизни, что с трудом, но без посторонней помощи хожу и работаю. Приходилось есть крапиву и лебеду. Весной собирали мёрзлую картошку и пекли оладьи. Галина их «тошнотиками» называла. В основном вся тяжёлая работа легла на плечи женщин.

После тяжёлого трудового дня молодёжь выходила на улицу. Ходили и пели песни. С одного края слышалось: «Скакал казак через долину…», с другого конца деревни: «При бурной-то ноченьке прохладной…». Пели слаженно, и песня, словно колокольчик, звенела в каждой капельке тумана. Мама ещё и дома, переделав все работы, подходила к кровати спящих детей, гладила их натруженными руками и думала: «Как же они рано повзрослели! Когда же жизнь будет полегче?!».

Ждали и верили, что всё будет хорошо, война сплотила людей. Весточка с фронта облетала всё селение, чьё-то горе было общим горем, старались помочь, чем могли. Болели простуженные ноги, огрубели от непосильной работы руки, но сердца оставались добрыми и нежными. Милые труженицы! Слава вам за ваши добрые сердца, за терпение и победу…

Папа вернулся с фронта в конце 1945 года, с пробитым лёгким, «нашпигованный» осколками. Было ему 39 лет. Умер в 1950 году. Нет уже в живых мамочки, сестёр Гали и Зои. Но я счастлива, что прожила жизнь, уготованную мне свыше, счастлива, что у меня есть муж, с которым прожила уже 55 лет, два сына, внук, две внучки, правнук. Счастлива, что везло на хороших людей, счастлива, что красавица Сибирь стала моим вторым домом.

А 27 января у меня тройной праздник: снятие блокады любимого Ленинграда, день моего «пробуждения» от смерти и день моего Ангела. В этот день я на плите пеку картошечку и поминаю Всех-Всех.

Фото: Галина Сазонова.